Кристофер Прист - Лотерея [Подтверждение]
— В общем-то, это верно. Вы проснетесь здесь, в этом коттедже. Рядом с вами буду я и ваша подруга, Сери.
Я хотел увидеть Сери. Я хотел, чтобы Ларин ушла.
— Но у меня, — сказал я, — не будет памяти. Мою память разрушат.
— Ее можно будет заменить. Это моя обязанность. Сон исчезнет, останется пустота. Затем вернется жизнь в обличье этой терпеливой, с холодными глазами женщины, которая будет заполнять меня моими воспоминаниями, как рука, пишущая слова на чистом белом листе.
— Ларин, — сказал я, — как могу я знать, что буду потом тем же самым? Почему я буду тем же самым?
— Потому что ничто в вас не изменится, только добавится способность к долгожительству.
— Но ведь я есть то, что я помню. Отберите у меня это, и я не смогу уже больше стать тем, чем был.
— Питер, я восстановлю вашу память, я прошла специальную подготовку и знаю, как это делается. Но сперва вы должны мне помочь. — Она положила на стол толстую, роскошно переплетенную папку. — У нас не так много времени, как обычно, но я надеюсь, что за вечер вы управитесь.
— Дайте-ка мне взглянуть.
— Вы должны быть максимально откровенны, — сказала Ларин, передавая мне папку. — С объемом не стесняйтесь. Не хватит бумаги — возьмите в столе, там ее сколько угодно.
Тяжелая папка предвещала часы напряженной работы. Первая, титульная, страница была отведена моему имени и адресу, потом шли вопросы про школу, потом — про друзей, любовь и секс. Безумное множество вопросов, сформулированных, как я заметил, весьма продуманно, так, чтобы побудить меня к откровенности. Не в силах читать, я бегло перелистнул вопросник; слова плыли у меня в глазах и размывались.
Впервые с того момента, как мне был вынесен смертный приговор, я ощутил позыв к мятежу. Я не собирался отвечать на их вопросы.
— Мне эта штука ни к чему, — сказал я Ларин и швырнул вопросник на середину стола. — У меня уже написана автобиография, и добавить к ней нечего.
— Питер, вы не забыли, что сказал доктор? Если вы не будете во всем нам содействовать, вас сегодня же выставят с острова.
— Я готов вам содействовать, но отвечать на эти вопросы не буду. У меня и так все уже написано.
— Где написано? Вы можете мне показать?
Моя рукопись так и лежала на кровати; я взял ее и без слов, глядя куда-то в сторону, передал консультантке. За те краткие секунды, пока я касался рукописи, она успокоила меня и приободрила, как осязаемая связь с тем, чему вот-вот предстояло стать моим утраченным прошлым.
Было слышно, как Ларин перелистнула первую страницу, вторую, а когда я снова поднял глаза, она уже бегло просматривала третью или четвертую. Заглянув напоследок в конец, она отложила рукопись в сторону.
— Когда вы все это писали?
— Два года тому назад.
— И все-таки мне не нравится, что без вопросника, — сказала Ларин, задумчиво глядя на мой драгоценный опус — Откуда мне знать, что там не упущено ничего существенного?
— Ну это же риск скорее для меня, чем для вас. А чего вы, собственно, боитесь? — удивился я. — Я-то не боюсь, да и не пропущено там ничего.
Я рассказал ей, как писалась моя автобиография, как я поставил перед собою задачу отразить на бумаге всю правду во всей ее полноте.
— Но здесь же нет конца, — возразила Ларин и снова взглянула на последнюю страницу. — Вы про это помните?
— Мне помешали дописать, но это, собственно, и не важно. Ведь это была последняя фраза, я несколько раз пытался ее закончить, но не заканчивал, потому что так даже лучше.
Ларин молчала, взглядом выматывая из меня последние комментарии. Некоторое время я сопротивлялся, но потом был вынужден добавить:
— Она не закончена, потому что и жизнь моя не закончена.
— Но если вы писали ее два года назад, что было потом?
— Вот в чем вопрос, да? — И снова это тяжелое, набрякшее ожиданием молчание, и снова мне недостало сил ему сопротивляться. — Работая над автобиографией, я обнаружил, что моя жизнь структурирована по ограниченному набору неких шаблонов, и все, что бы я ни делал, неизбежно укладывается в один из них. С того времени, как я кончил писать, мое наблюдение лишь подтвердилось, а два последних года не добавили к общей картине ровно ничего, кроме разве что мелких деталей.
— Чтобы прочитать вашу автобиографию, мне придется взять ее с собой, — сказала Ларин.
— Хорошо, но только вы ее берегите.
— Ну конечно же, я буду обращаться с ней бережно.
— Я ощущаю ее как часть себя самого, как нечто незаменимое и неповторимое.
— А вот я могу вам ее повторить, — сказала Ларин и сама рассмеялась своей шутке. — В смысле, что я могу снять с нее фотокопию. Тогда вы получите оригинал обратно, а я буду работать по копии.
— Вот-вот, — кивнул я, — именно это они со мной и сделают. С меня снимут фотокопию. С той единственной разницей, что я не получу оригинала назад. Мне дадут эту самую копию, а оригинал будет стерт безвозвратно.
— Питер, но я же просто пошутила.
— Я понимаю, но вы заставили меня задуматься.
— А может, вы все-таки передумаете и заполните мой вопросник? Если у вас нет полного доверия к собственной рукописи…
— Да нет, — сказал я, — дело совсем не в недоверии. Я живу согласно тому, что я написал, поскольку я есть то, что я написал.
Я закрыл глаза и снова от нее отвернулся. Мне вспомнилась одержимость, с какой я все это писал и переписывал, вспомнилось жаркое лето и зеленые, теряющиеся в дымке холмы. В частности, мне вспомнилось, как однажды вечером, сидя на веранде виллы, арендованной мною у Колана, я сделал для себя потрясающее открытие, что любое вспоминание неполно и что творческое воссоздание прошлого выявляет истину более высокую, чем самая совершенная память. Жизнь может быть описана на языке метафор, именно это и были упомянутые мною шаблоны. Фактические подробности, касавшиеся, к примеру, моего детства, представляли мало интереса, но с точки зрения метафорической, взятые как образчики взросления и познавания, они стали гораздо выше и значительнее. Касавшиеся меня как часть моего личного опыта, они касались также и более объемных пластов опыта общечеловеческого, как их неотъемлемая часть. Ограничься я банальным повествованием, перебором запомнившихся мне подробностей, мое освещение своей собственной жизни было бы односторонним.
Я не мог выделить себя из контекста, а потому стал в своей рукописи целокупностью, описав и свою жизнь, и то, как я ее проживаю.
Так что мне ли было не знать, что любые ответы на этот вопросник будут не более чем полуправдами. В буквальных ответах на буквальные вопросы нет места для подробностей, для метафор, для повествования.
— А вы знаете, что уже четвертый час? — спросила Ларин, взглянув на часы. — Обед вы уже пропустили, а после четырех вам есть нельзя.
— А где тут можно сейчас поесть?
— В столовой. Скажите санитаркам, что вы завтра ложитесь на операцию, и они сами решат, что вам дать.
— А где Сери? Больно уж долго ее нет.
— Я попросила ее не возвращаться раньше пяти.
— Но я хочу, чтобы ночью она была здесь.
— Это уж вы с ней сами решите. Но только имейте в виду, что к тому времени, как вы отправитесь в клинику, ее здесь быть уже не должно.
— Но потом-то, — встревожился я, — потом-то я смогу ее увидеть?
— Конечно сможете. Она ведь нужна не только вам, но и мне. — Ларин уже засунула мою рукопись под мышку, собираясь уходить, но теперь она снова положила ее на стол. — Хотя, с другой стороны, много ли она знает о вас, о вашей жизни?
— Мы разговаривали с ней, пока плыли сюда, и каждый из нас говорил в основном про себя.
— Послушайте, у меня появилась мысль, — сказала Ларин, пододвигая рукопись ко мне. — Мне некуда, в общем-то, спешить, я прочитаю все это потом, когда вы, будете в клинике. А сегодня пусть почитает Сери, и вы с ней все обсудите. Чем больше она про вас узнает, тем лучше. Это может оказаться очень важным.
Я взял рукопись, глубоко скорбя об этом нежданном и непрошеном вторжении в мою личную жизнь. Описывая себя, я выставил себя напоказ, в рукописи я был все равно что голый. Я не обелял себя и не оправдывал, я стремился к максимальной честности и даже сам зачастую дивился своей неприглядности. Поэтому еще пару недель назад сама уже мысль показать написанное кому-нибудь постороннему была для меня абсолютно неприемлемой. А теперь мою рукопись прочитают две почти незнакомые мне женщины, прочитают и будут знать обо мне не меньше, чем знаю я сам.
Но в то же самое время, как я скорбел об их грядущем вторжении в мое «я», некоторая моя часть это вторжение приветствовала. В их интерпретации, возвращенной позднее мне, я снова стану самим собой.
После того как Ларин ушла, я сходил в столовую и получил дозволенный мне предоперационный обед. Приговоренный к операции съел легкий салатик, лишь обостривший его голод.
